Гарлема [50].
Перед тем как начинались вечерние развлечения, благоразумным было для видимости поужинать в спикизи: деликатесный лобстер со сливочным маслом по удивительно низкой цене, не окупающей даже стоимости ингредиентов; но все покрывалось нелегальными продажами спиртного. Деликатесы готовили французские повара, которые уходили из первоклассных ресторанов в поисках более выгодных мест, потому что с началом эпохи сухого закона лишились прописанной в контракте бутылки вина в день. Поскольку законопослушные рестораторы уже не могли выполнять это условие, повара спустя год начали возвращаться во Францию, Италию и Швейцарию.
«Спики», как в обиходе звались нелегальные кабачки-спикизи, стали заманивать поваров обратно, обещая, что в вине недостатка не будет. В заведении на Пятой авеню, дизайн и воплощение отделки которого (фантазия в духе модернизма в черном, зеленом, желтом, розовом и серебре) даже без мебели и фурнитуры обошлись в восемьдесят пять тысяч, месье Ламас подавал ужины в зале с зелеными сводчатыми потолками и двумя огромными круглыми зеркалами без рам, размещенными друг против друга так, что темная комната, казалось, уходила в бесконечность. Молочный ягненок поставлялся со специальной фермы в Огайо [51], и каждое утро специальный экспресс из Флориды выгружал тринадцать килограммов масляной рыбы для знаменитой «рыбки бон фам», подававшейся с горчичным соусом; оставшиеся рыбины распределялись среди персонала. Лобстеры месье Ламаса славились во всем городе; предлагал он и улиток по-бургундски, и вепря по-вогезски. Никакого меню не было, лишь написанное на доске «блюдо дня». Обед за доллар, ужин за два с половиной. Это не покрывало даже стоимости провоза рыбы.
Нелегальное спиртное, добрачный секс и освобождение от викторианских ограничений в одежде, поведении и образе жизни определили двадцатые годы – время, когда женщина обрела самодостаточность. Для представительниц старшего поколения, таких как Молли Браун, изменения оказались просто ошеломительными. Еще перед Первой мировой одинокая женщина, выпивавшая у барной стойки [52], однозначно воспринималась как «ночная бабочка». В 1904 году женщина закурила сигарету на Пятой авеню и была тут же арестована – просто за то, что была женщиной и курила в общественном месте. Но к 1920-м такое поведение не только стало нормой на улицах Манхэттена – ему подражали во всей стране. Лоис «Косметичка» Лонг сыграла в этом свою роль, нахваливая бесшабашный образ жизни, который молодые женщины теперь считали для себя подходящим. Именно о нем грезила Лилиан Кларк Ред из Кантона [53], Огайо. Когда ей осточертела учеба, она прихватила чековую книжку и села на поезд до Цинциннати. Там Лилиан сняла номер в отеле на Уолнат-стрит, прекрасно оделась в местных магазинах, а затем отправилась к агенту по недвижимости, которому представилась богатой наследницей. Выбрав симпатичный одноэтажный домик с видом на Огайо-ривер, она выписала чек на фактическую его цену в двадцать пять тысяч. Конечно, дом требовалось обставить, что Лилиан и сделала, потратив еще шесть. Оставался последний штрих: машина. Автомобиль по вкусу стоил две пятьсот. Скоро ее вычислили и вернули в родной город влачить унылое существование. Но Лилиан Кларк Ред поступила так, как советовал справочник флэп-пера: взяла от жизни все. Она была не той «новой женщиной», какая виделась Молли Браун и суфражисткам вроде нее, но совершенно точно была «современной».
Стоит ли удивляться, что современная женщина подвергалась осуждению буквально по всем фронтам? Оказалось, что каждому есть что о «ней» сказать. Некий месье Сестр [54], профессор Сорбонны, провел 1926 год в лекционном туре по Соединенным Штатам, где – звучит препротивно, согласна, – изучал американскую девушку как феномен. «Прикомандировавшись» к колледжу Вассар – альма-матер Лоис Лонг, – он с антропологической пристальностью рассматривал студенток и сделал вывод: хотя все полагают, что француженки дерзки и кокетливы, на самом деле «все наоборот. Французские девушки очень строго воспитаны и до замужества не позволяют никаких вольностей, стоящих упоминания. Нет, американские мисс куда „нахальнее“ своих французских сверстниц». «Нью-Йорк Таймс» сардонически заметила, что «профессор Сестр не сказал ничего нового, описывая американскую девушку в таком ключе». А что нового он мог сказать, если совершенно точно принадлежал к людям, которые одинокую девушку в баре сразу подозревали известно в чем? Хотя насчет сексуальной активности он не особенно ошибся. Из женщин, рожденных до 1900 года, лишь 14 % имели добрачный интимный опыт; однако уже среди тех, чье совершеннолетие пришлось на годы с 1910 по 1920, такой опыт приобрели от 26 до 39 %; статистически они также чаще испытывали оргазм, пусть и теряли девственность с мужчинами, за которых потом выходили замуж [55].
Однако «ее» ругали не только за распущенность. Имели место и иные нарушения культурных норм. Нью-йоркский раввин Красс обвинил современную женщину в том, что она пытается «подражать мужчине» [56]. Куда оригинальнее выразилась некая Рут Морер, преподавательница чикагской школы косметологов: «У многих современных женщин лицо грубое, как посуда в железнодорожном буфете, а все почему? Из-за жевательной резинки. Человек не задумывался жвачным животным» [57]. В рамках давно устоявшейся традиции фэтшейминга неоднократно утверждалось, что «современная женщина уродливее своих предшественниц и определенно толще». Когда производителей одежды обвиняли в том, что они не шьют подходящих современной женщине платьев, они в ответ возмутились, что средний обхват женских бедер вырос почти на три сантиметра [58]. Ноги женщин тоже подверглись пристальному осмотру. Между 1920 и 1926 годом – как раз в пору расцвета флэпперов – средний размер женской обуви вырос с тридцать пятого с половиной до тридцать седьмого, и щиколотка определенно стала толще из-за моды на «оксфорды» на низком каблуке [59].
Другие же заступались за это воплощение «новой женщины». В 1926 году леди Астор, уроженка Виргинии и теперь первая женщина, избранная в британский Парламент, попыталась приехать домой инкогнито и тихо провести отпуск в семейном кругу. Но стоило «Самарии» войти в гавань Бостона, ее уже ждала толпа репортеров, обрушивших на леди Астор град вопросов: от мнения по поводу послевоенных репараций до того, что она думает о современной женщине. «Жизнь в Америке шокирует вас, леди Астор! – прокричал один из репортеров. – Вы увидите пьяных. Пьяных девушек! Повсюду коктейли!» [60] Спустя месяц после возвращения домой, все еще умело притворяясь, что ничего не знает о флэппе-рах, – «полагаю, имеются в виду современные молодые девушки», – леди Астор упорно продолжала защищать их: «Да, я была удивлена при виде коротких волос и коротких юбок, но это уж точно здоровее, чем длинные юбки, затянутые талии, папильотки и прочие штуковины, с которыми нам, женщинам, приходилось мириться годами. Мне вот не хватило ума остричь волосы – но я снимаю шляпу перед теми, кому хватило» [61].
Эпоха джаза стала своего рода эпохой компромисса: конечно,